Тулузский стрелок — симптом болезни ислама? («Le Monde diplomatique», Франция)

Мы — не исламофобы и не относимся к исламу враждебно. Как лучшее тому доказательство, мы предоставляем слово мусульманам, которые говорят об исламе то же самое, что и мы. Разумеется, в последнее время некоторые из них исчезли из вида. Так, например, небезызвестный Мохаммед Сифауи пропал без вести, по-видимому, оказавшись в одной из многочисленных ячеек «Аль-Каиды». Тахар Бен Джеллун и Абдельваххаб Меддеб в свою очередь лишились голоса: один позабыл о критике диктатуры Бен Али, тогда как второй молчит о марокканской монархии. По счастью, сегодня существует немало других кандидатов на место «доброго мусульманина», то есть того, кто говорит нам то, что мы хотим услышать, и может пойти в своей критике еще дальше нас, потому что его, как правоверного, никто не может заподозрить в исламофобии. У англосаксов есть прекрасный термин для описания таких людей: «информатор из местных» (native informant), человек, которого воспринимают как эксперта по черным или мусульманам, потому что он сам принадлежит к их числу. И, что самое главное, он говорит то, что мы хотим услышать. Так, в 2003 году ливанец Фурад Аджами прославился в США после того, как поддержал войну в Ираке: если уж такое говорит араб, то… То же самое относится и к профессору философии из Софии Антиполиса Абденнуру Бидаре (Abdennour Bidar). В статье «Мохаммед Мера — чудовище, порожденное болезнью ислама», которая появилась на сайте le Monde 23 марта, он рассуждает о недавней драме в Тулузе. «С того самого момента, как убийцу из Тулузы и Монтобана назвали салафитом и радикалом, то есть исламским фундаменталистом, все мусульманские лидеры Франции в один голос твердили о необходимости не смешивать радикальное поведение одного человека с мирным «сообществом» французских мусульман. (…) Как бы то ни было, этой быстрой, ответственной и необходимой реакции недостаточно, чтобы избежать еще более серьезных вопросов. Может ислам в целом снять с себя ответственность за подобное радикальное поведение? Другими словами, каким бы огромным ни было расстояние между безумным убийцей и массой мусульман, не прослеживается ли в этом исполненном жестокости поступке болезнь самого ислама?» Салафит и радикал? Бидара не интересует значение этого термина. Но действительно ли Мера был именно таким человеком? Оливье Руа (Olivier Roy) отмечает, что он был не боевиком, а одиночкой, неудачником, чье отношение к религии было по меньшей мере неопределенным (Loner, Loser, Killer, International Herald Tribune, 23 марта 2012 года) Ислам? Но о чем говорит Бидар? О религии, чья история насчитывает более 14 столетий, которая видела взлет и падение империй, королевств и республик? О более чем миллиарде мусульман, которые живут в десятках государств? Бидар, безусловно, никогда не читал Эдварда Саида (Edward Said), который еще давно писал: «Когда мы говорим об исламе, то так или иначе автоматически отменяем пространство и время. (…) Термин «ислам» описывает относительно небольшую долю того, что происходит в мусульманском мире, который насчитывает миллиард человек и включает в себя десятки стран с их обществами, традициями, языками и, конечно же, бессчетным числом личных восприятий. Пытаться свести все это к некоему образованию под названием «ислам» попросту ошибочно». Преимущество этого обобщения состоит в том, что оно заставляет поверить в существование некоего извечного и статичного исламского ООН (об этом говорят самые радикальные из исламистов), которое, по утверждению Бидара, страдает от «многообразного вырождения (…): религиозная запущенность и «субкультура» — главные из существующих бед. Эта хроническая посредственность, в которую погружается ислам, проявляется в различной степени в зависимости от человека, таким образом, что всегда находятся мусульмане, которым удалось добиться морального, общественного и духовного просветления благодаря вере. В результате мы не можем сказать, что «ислам по своей природе нетерпим» и что «мусульмане — антисемиты». Здесь кроются упрощение и обобщения, которыми некоторые пользуются для распространения исламофобии. Тем не менее, все перечисленные мною беды отражаются на здоровье исламской культуры во Франции и за границей». Обобщения? Но ведь собственно этим и занимается сам Бидар. Потому что, как он самолично утверждает, нескольких человек недостаточно, чтобы оправдать религию, которая в целом отличается антисемитизмом, женоненавистничеством и т.д. «Исламу в подобных условиях следовало бы проявить смелость совершенно особого рода: признать, что такое поведение, которое чуждо его духу и культуре, в то же время является симптомом более серьезного, исключительного и глубинного кризиса». «Как я уже неоднократно подчеркивал, исламская культура на протяжении вот уже нескольких веков зациклилась на убежденности в своей правоте, убийственной вере в собственную «правду». Она неспособна на самокритику. Она параноидальным образом уверена в том, что любое сомнение в догмах — это святотатство. Коран, пророк, рамадан, халяль и т.д. Любая попытка по-новому взглянуть на эти фетиши ислама наталкивается на полное непонимание даже среди казалось бы образованных людей, которые готовы вести диалог». То есть ислам, многообразие обычаев и восприятий которого остается за гранью понимания автора, отказывается поставить под сомнение свои догмы. Бидар складывает в одну корзину, если так можно сказать, религиозные верования и обычаи. Так, ислам считает, что Коран и пророк священны. Какой ужас! Какое преступление для религии верить в истинность своих религиозных догм! Католическая церковь говорит о непогрешимости Папы, поддерживает догму о непорочном зачатии, сводит Новый Завет всего к четырем Евангелиям (оставив за бортом так называемые новозаветные апокрифы) и т.д. Но разве он говорит о болезни католицизма? Что касается мусульманских обычаев, разве они не изменились? Напомним, что в 1950-х годах университет Аль-Азхар выпустил фетву, в которой указывалось, что право голоса среди женщин противоречит религии. Сегодня же они голосуют повсюду за исключением Саудовской Аравии (где, кстати говоря, серьезно ограничено даже избирательное право мужчин). Что же до халяля, то достаточно знать хотя бы минимум истории прошлого века, чтобы оценить, насколько его интерпретация варьировалась на протяжении десятилетий от страны к стране. Кроме того, нужно отметить, что большая часть мусульманских обычаев в повседневной жизни имеет мало общего с религией и институтами (предприятиями, властями, армией и т.д.) и работает в мусульманском мире точно также как и в любом другом регионе на нашей планете. Тем не менее, в мусульманском мире действительно существует крайне консервативное и реакционное понимание ислама, которое зародилось в 1970-х годах. Однако Бидару следовало бы напомнить, что этот ислам пришел из Саудовской Аравии, стратегического союзника либерального Запада. И подчеркнуть, что революции в арабском мире открыла поле для дебатов: так, например, университет Аль-Азхар принял документ в поддержку гражданского общества, который служит наглядным примером перемен в сознании людей. «Как можно удивляться тому, что в неподвижном и шизофреническом общем климате цивилизации несколько нездоровых умов изменяют и радикализируют эту коллективную закрытость и убийственный фанатизм? — продолжает Бидар. — О фанатизме отдельных людей говорят так: «Это всего лишь дерево, за которым не видно леса мирного ислама». Но какая атмосфера царит в лесу, где могло пустить корни такое дерево? Могли ли здоровая культура и настоящее духовное образование породить такое чудовище? У некоторых мусульман возникает ощущение, что подобного рода вопросы слишком долго откладывали. Постепенно они начинают понимать, что им будет все сложнее снимать с ислама ответственность за его фанатиков, вести себя так, словно одних слов достаточно, чтобы провести черту между исламом и радикальным исламизмом. Кроме того, еще большему числу мусульман должно стать очевидным, что у этого дерева слишком много корней, который слишком глубоко ушли в религиозную культуру, чтобы та могла продолжать верить, что способна отделаться словами о паршивых овцах». 22 июля 2011 года Le Figaro посвятил всю первую полосу убийствам Андерса Беринга Брейвика (Anders Behring Breivik), а 22 марта этого года — тулузскому стрелку. В первом случае мы видим заголовок «Терроризм: ледяная решимость убийцы из Осло» и фотографию убийцы, а не хотя бы одной из 77 его жертв, во втором — «Мохаммед Мера: 23-летний исламский террорист убил семерых» с фотографиями шести погибших. Так, разве Брейвик — это не результат болезни Запада? Взглядов, которые воспринимают каждого мусульманина как источник опасности, угрозу? Это ничего не говорит об обществе наших стран? Нет, это сумасшедший или человек с неуравновешенной психикой, и Бидар не собирается рассматривать остальных через призму его поступков. Когда 11 марта американский солдат вышел из своего лагеря в Афганистане и убил 17 мирных жителей, в том числе женщин и детей, все говорили о безумии, огромном психологическом давлении на солдата, а не о том, что западная война в Афганистане напоминает колониальные войны, во время которых с местным населением практически не считаются. Это убийство не наводит Бидара на мысль о болезни Запада, потому что он глубоко убежден, что болен только ислам. Но давайте не будем забывать, что после 11 сентября 2001 года в ходе военных операций США, Израиля и НАТО погибли гораздо больше невинных людей, чем в результате всех вместе взятых терактов.

inoСМИ.Ru